![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
ethicsrussiaПолитолог Иван Крастев – о том, почему падает спрос на институты, как меняется природа государства и чего Путин хочет от элиты
Владимир Путин на митинге «За сильную Россию!» в «Лужниках». Фото: Михаил Климентьев / ТАСС
Россия враждует с Западом, но условия работы крупного российского бизнеса обеспечиваются западными институтами защиты собственности, британским правом и юрисдикцией других стран. Сегодня, после нового этапа санкций против крупных российских собственников, провал попыток создания в России качественного правового порядка бросается в глаза. Независимые институты, работающие в отечественной юрисдикции, очень пригодились бы сегодня даже олигархам, не говоря уже о простых смертных. Но до обустройства домашнего хозяйства опять не доходят руки. Слово «реформы» ничего, кроме неловкости, не вызывает. О неприятии институционального подхода к государству, о том, насколько он связан с российской историей, а насколько с проблемами современного мира, мы говорим с одним из ведущих европейских политологов, председателем правления Центра либеральных стратегий (София), научным сотрудником Института гуманитарных наук (IWM, Вена) Иваном Крастевым.
– Если судить о свободе в России по качеству политических институтов, по тому, как «избираются» президент и губернаторы, то легко прийти к выводу, что тут все под жестким контролем. Между тем контроль над повседневной жизнью минимален. У людей в России явно больше свободы, чем может показаться. Социальные иерархии, исторически закрепленное расслоение, традиции – этих сдерживающих факторов здесь меньше, чем во многих других странах. Что это за тип свободы?
– Либеральная идея состояла в том, что свобода совмещается с некоторым уровнем защищенности. Речь не столько о физической защищенности, сколько о рамках возможного, об обществе, в котором ты знаешь, что ты можешь, а чего не можешь. Я в целом соглашусь с тем, что вы говорите о России, и замечу, что в таком «новом» свободном обществе, о котором мы говорим, свободы действительно много, потому что социальные барьеры крайне низки. Кто был никем, тот станет всем – в течение одного дня. Единственная проблема с этим: мы никогда не знаем почему. Есть множество историй успеха, но нет всем понятной модели успеха. Свобода такого типа похожа на наркотическое опьянение. Она восхищает безграничностью возможного: ты можешь все.
Революция больших данных логически ведет к идее совершенной автократии. Известная проблема авторитарных систем в отсутствии обратной связи. Правитель создает лояльный аппарат власти, но этот аппарат – в силу своей природы – начинает искажать информацию. Правитель, как в позднем СССР, в итоге не знает страны, которой управляет. Теперь все меняется. И гораздо более яркий пример таких перемен – Китай, а не Россия. В Китае вы не пострадаете, если вскроете коррупционную схему у себя в районе. У вас начнутся проблемы, если вы будете призывать к коллективному протесту.
Речь идет о государстве, которое по инерции называют «полицейским», но в действительности это что-то другое. Больше нет нужды в секретных информаторах. В «обществе больших данных» люди сами все о себе рассказывают. Вы сообщаете властям обо всем, что покупаете, каковы ваши потребительские предпочтения и вкусы в литературе. В результате обществом можно управлять, не интересуясь тем, что люди думают о государстве.
Это важный момент. По сути, это переход от социологии к психологии. Классические либералы происходили из социологической традиции, привыкшей размышлять в терминах спроса, предложения, социальных групп, институтов и рационального поведения. Между тем политический консалтинг такого типа, как практикует Cambridge Analytica, построен на знании особенностей поведения человека, то есть на психологии. Людей подталкивают к тому или иному выбору «по умолчанию». Это известная логика «либерального патернализма», построенная на том, что человек пассивен – он склонен соглашаться с тем, что предлагается ему по умолчанию. Есть известные данные: если выбор, к примеру, страховки в анкете стоит по умолчанию, люди выбирают его в 70% случаев. У них есть возможность отказаться, но для этого нужно поставить галочку, а это целое отдельное действие. Если для покупки страховки нужно сделать такое отдельное действие, поставить галочку, то это делают лишь 30% людей.
Современное правление во многом строится не на работе с активными группами, но на том, чтобы обеспечить поддержку пассивного большинства. Так в политических интересах задействуется свойственная человеку пассивность.
– Так, вероятно, и работают «выборы» в таких странах, как Россия. То есть ограничения – включая и государственные границы – на самом деле есть, но они в современном мире иначе устроены?
– Когда зарубежные аналитики пытаются определить, что такое современная Россия, то, как правило, отталкиваются от сходства с советским обществом. Конечно, какое-то сходство есть, но границы России открыты. Невозможно представить себе СССР с открытыми границами. Невозможно представить себе советскую экономику интегрированной с мировой. Советский Союз был особой вселенной со своей особой экономикой и жизнью, отдельной от остального мира даже на уровне потребления. Конечно, и сегодня в России часть импорта замещается, но минимально. Даже после Крыма Россия не пыталась всерьез закрывать границы. Путин борется с чем-то другим – с двойственностью. Нужно выбрать – ты за или против.
Проблемой оказываются в этом случае не те, кто сделал свой выбор и уехал, а те, кто хотел бы оставаться в хороших отношениях и с Западом, и с Россией. Значимым персонам предлагается сделать окончательный выбор, с кем они. Логика событий ведет к расчистке срединного пространства.
Советский Союз занимался национализацией собственности, экономики, общественной жизни. Современная Россия пытается национализировать элиту. Если обеспечил лояльность элиты – она может жить где угодно. Впрочем, мне всегда казалась значительной разница между тем, как вели себя дети ельцинской элиты и как ведут себя дети элиты путинской. И те и другие уезжали за границу, получали образование в хороших университетах, вели и ведут вполне западный образ жизни. Но есть впечатление, что дети путинской элиты, особенно силовой части, хотят управлять Россией и поэтому возвращаются. У этого поколения нет мечты жить на Западе. Они просто едут на Запад, чтобы найти там то, что им может понадобиться в России. Уже сегодня мы видим немало представителей второго поколения элиты на верхних этажах госслужбы и госкорпораций.
– При этом традиционные институциональные меры – например, амнистия капиталов, евробонды, выпущенные для репатриации средств из-за рубежа, работают крайне плохо. Теоретически рассуждая, и почвенники, и силовики, и либералы должны были бы сейчас стать союзниками в налаживании инвестиционной среды. Но в жизни все наоборот – усиливается борьба за активы, а реформаторская повестка дня пылится где-то в кремлевском долгом ящике. В чем тут дело?
– В России сложно отделить проблемы, связанные с прошлым, от проблем, которые связаны с будущим. То, с чем сталкивается сейчас Россия, коренится не столько в ошибках государства или недостатках общества, сколько вообще в проблемах современных обществ. Если мы отправимся в Кремниевую долину, то не найдем там горячих сторонников институциональных реформ в традиционном понимании. Высокий уровень индивидуализации, который создают технологии, меняет отношение к государству и его услугам. Услуги государства, как и любые другие, можно кастомизировать для каждого.
С этим пониманием связано и своеобразное новое либертарианство – как в мире, так и в России. С одной стороны, есть осознание, что централизованный характер российского государства, его неэффективность и репрессивная природа не будут изменены ни благодаря реформам сверху, ни благодаря революции снизу. С другой стороны, есть технологии, в частности блокчейн, и независимые от государства валюты. Получается, что можно говорить о либеральном обществе в отсутствие либералов.
В блокчейне интересно то, что он дает людям возможность автономии и свободы, делая транзакцию прозрачной, гарантируя тем самым добросовестность другого, независимо от того, хочет тот быть добросовестным или нет. Это не имеет отношения к каким-либо идеалам и мечтам граждан о том, как они хотели бы жить. Свобода оказывается тут побочным эффектом. Понимание того, что такое свободный человек и свободное общество, меняется.
Это общемировая рамка, но есть и важное локальное российское обстоятельство. Конфронтация с Западом, особенно после «дела Скрипаля», служит эффективным подспорьем в попытках вернуть элиту в Россию. Становится все труднее быть умеренным олигархом в Лондоне. К вам с недоверием будет относиться и Кремль, и британское государство, которое будет проверять источники ваших доходов. Для тех, кто стремится остаться нейтральным, мир становится крайне неудобным.
Меняется природа границ – теперь не между открытыми и закрытыми границами, а между жесткими и мягкими. Что-то подобное происходит и на Западе. Возьмите движение #metoo, которое, по сути, стремится к жесткому урегулированию отношений между мужчиной и женщиной. Флирт – тоже срединная позиция – тут главная цель.
– Раньше многие в России думали (я в их числе), что взросление детей тех, кто находится у власти в России, само собой приведет к формированию институтов, – семьям же нужно будет позаботиться о сохранении нажитого и мирной его передаче в руки наследников. Но спроса от тех, кому это вроде бы нужно, не чувствуется. Почему?
– В очень широкой перспективе все идеи, связанные с верховенством права, правовым государством и институтами, выросли в той исторической эпохе, в которой главными активами были земля и промышленное производство. Чтобы защитить такие активы, вам необходима автономия сословия землевладельцев и независимый суд. Вы же не можете взять землю с собой и переехать. Но как только богатство и капитал стали ликвидными, как только возможность выхода за пределы юрисдикции стала повседневной реальностью, снизился и спрос на институты.
В России определение собственности – то твое, что ты можешь защитить. Отсюда спрос на построение целой сети защитников скорее, чем на формирование независимых институтов. Если вы способны к защите своей собственности в России, вы должны обеспечить себе покровительство не одного представителя власти и одного учреждения, а создать диверсифицированный портфель защитников. Это отчасти объясняет низкий спрос на создание качественной правовой среды.
Еще одна область – образование. Для либералов образование, включая школы и университеты, есть, возможно, второй важнейший институт после независимого суда. Но мы живем во времена, когда домашнее образование становится все более реалистичным выбором. В США важность школы и университета как единственных источников образования снижается. В прошлом всегда можно было надеяться, что вы сможете организовать родителей на борьбу за хорошие школы, потому что только благодаря школе можно было обеспечить своему ребенку преимущество в жизни. Но сегодня родители могут вложить силы и средства в домашнее обучение и интернет-курсы. Все эти изменения отчасти – но не полностью – объясняют, почему традиционная институциональная рамка мышления, столь важная либералам из 1990-х, потеряла привлекательность.
Максим Трудолюбов
Обозреватель газет «Ведомости» и International New York Times
13 апреля, 13:08
Владимир Путин на митинге «За сильную Россию!» в «Лужниках». Фото: Михаил Климентьев / ТАСС
Россия враждует с Западом, но условия работы крупного российского бизнеса обеспечиваются западными институтами защиты собственности, британским правом и юрисдикцией других стран. Сегодня, после нового этапа санкций против крупных российских собственников, провал попыток создания в России качественного правового порядка бросается в глаза. Независимые институты, работающие в отечественной юрисдикции, очень пригодились бы сегодня даже олигархам, не говоря уже о простых смертных. Но до обустройства домашнего хозяйства опять не доходят руки. Слово «реформы» ничего, кроме неловкости, не вызывает. О неприятии институционального подхода к государству, о том, насколько он связан с российской историей, а насколько с проблемами современного мира, мы говорим с одним из ведущих европейских политологов, председателем правления Центра либеральных стратегий (София), научным сотрудником Института гуманитарных наук (IWM, Вена) Иваном Крастевым.
– Если судить о свободе в России по качеству политических институтов, по тому, как «избираются» президент и губернаторы, то легко прийти к выводу, что тут все под жестким контролем. Между тем контроль над повседневной жизнью минимален. У людей в России явно больше свободы, чем может показаться. Социальные иерархии, исторически закрепленное расслоение, традиции – этих сдерживающих факторов здесь меньше, чем во многих других странах. Что это за тип свободы?
– Либеральная идея состояла в том, что свобода совмещается с некоторым уровнем защищенности. Речь не столько о физической защищенности, сколько о рамках возможного, об обществе, в котором ты знаешь, что ты можешь, а чего не можешь. Я в целом соглашусь с тем, что вы говорите о России, и замечу, что в таком «новом» свободном обществе, о котором мы говорим, свободы действительно много, потому что социальные барьеры крайне низки. Кто был никем, тот станет всем – в течение одного дня. Единственная проблема с этим: мы никогда не знаем почему. Есть множество историй успеха, но нет всем понятной модели успеха. Свобода такого типа похожа на наркотическое опьянение. Она восхищает безграничностью возможного: ты можешь все.
Революция больших данных логически ведет к идее совершенной автократии. Известная проблема авторитарных систем в отсутствии обратной связи. Правитель создает лояльный аппарат власти, но этот аппарат – в силу своей природы – начинает искажать информацию. Правитель, как в позднем СССР, в итоге не знает страны, которой управляет. Теперь все меняется. И гораздо более яркий пример таких перемен – Китай, а не Россия. В Китае вы не пострадаете, если вскроете коррупционную схему у себя в районе. У вас начнутся проблемы, если вы будете призывать к коллективному протесту.
Речь идет о государстве, которое по инерции называют «полицейским», но в действительности это что-то другое. Больше нет нужды в секретных информаторах. В «обществе больших данных» люди сами все о себе рассказывают. Вы сообщаете властям обо всем, что покупаете, каковы ваши потребительские предпочтения и вкусы в литературе. В результате обществом можно управлять, не интересуясь тем, что люди думают о государстве.
Это важный момент. По сути, это переход от социологии к психологии. Классические либералы происходили из социологической традиции, привыкшей размышлять в терминах спроса, предложения, социальных групп, институтов и рационального поведения. Между тем политический консалтинг такого типа, как практикует Cambridge Analytica, построен на знании особенностей поведения человека, то есть на психологии. Людей подталкивают к тому или иному выбору «по умолчанию». Это известная логика «либерального патернализма», построенная на том, что человек пассивен – он склонен соглашаться с тем, что предлагается ему по умолчанию. Есть известные данные: если выбор, к примеру, страховки в анкете стоит по умолчанию, люди выбирают его в 70% случаев. У них есть возможность отказаться, но для этого нужно поставить галочку, а это целое отдельное действие. Если для покупки страховки нужно сделать такое отдельное действие, поставить галочку, то это делают лишь 30% людей.
Современное правление во многом строится не на работе с активными группами, но на том, чтобы обеспечить поддержку пассивного большинства. Так в политических интересах задействуется свойственная человеку пассивность.
– Так, вероятно, и работают «выборы» в таких странах, как Россия. То есть ограничения – включая и государственные границы – на самом деле есть, но они в современном мире иначе устроены?
– Когда зарубежные аналитики пытаются определить, что такое современная Россия, то, как правило, отталкиваются от сходства с советским обществом. Конечно, какое-то сходство есть, но границы России открыты. Невозможно представить себе СССР с открытыми границами. Невозможно представить себе советскую экономику интегрированной с мировой. Советский Союз был особой вселенной со своей особой экономикой и жизнью, отдельной от остального мира даже на уровне потребления. Конечно, и сегодня в России часть импорта замещается, но минимально. Даже после Крыма Россия не пыталась всерьез закрывать границы. Путин борется с чем-то другим – с двойственностью. Нужно выбрать – ты за или против.
Проблемой оказываются в этом случае не те, кто сделал свой выбор и уехал, а те, кто хотел бы оставаться в хороших отношениях и с Западом, и с Россией. Значимым персонам предлагается сделать окончательный выбор, с кем они. Логика событий ведет к расчистке срединного пространства.
Советский Союз занимался национализацией собственности, экономики, общественной жизни. Современная Россия пытается национализировать элиту. Если обеспечил лояльность элиты – она может жить где угодно. Впрочем, мне всегда казалась значительной разница между тем, как вели себя дети ельцинской элиты и как ведут себя дети элиты путинской. И те и другие уезжали за границу, получали образование в хороших университетах, вели и ведут вполне западный образ жизни. Но есть впечатление, что дети путинской элиты, особенно силовой части, хотят управлять Россией и поэтому возвращаются. У этого поколения нет мечты жить на Западе. Они просто едут на Запад, чтобы найти там то, что им может понадобиться в России. Уже сегодня мы видим немало представителей второго поколения элиты на верхних этажах госслужбы и госкорпораций.
– При этом традиционные институциональные меры – например, амнистия капиталов, евробонды, выпущенные для репатриации средств из-за рубежа, работают крайне плохо. Теоретически рассуждая, и почвенники, и силовики, и либералы должны были бы сейчас стать союзниками в налаживании инвестиционной среды. Но в жизни все наоборот – усиливается борьба за активы, а реформаторская повестка дня пылится где-то в кремлевском долгом ящике. В чем тут дело?
– В России сложно отделить проблемы, связанные с прошлым, от проблем, которые связаны с будущим. То, с чем сталкивается сейчас Россия, коренится не столько в ошибках государства или недостатках общества, сколько вообще в проблемах современных обществ. Если мы отправимся в Кремниевую долину, то не найдем там горячих сторонников институциональных реформ в традиционном понимании. Высокий уровень индивидуализации, который создают технологии, меняет отношение к государству и его услугам. Услуги государства, как и любые другие, можно кастомизировать для каждого.
С этим пониманием связано и своеобразное новое либертарианство – как в мире, так и в России. С одной стороны, есть осознание, что централизованный характер российского государства, его неэффективность и репрессивная природа не будут изменены ни благодаря реформам сверху, ни благодаря революции снизу. С другой стороны, есть технологии, в частности блокчейн, и независимые от государства валюты. Получается, что можно говорить о либеральном обществе в отсутствие либералов.
В блокчейне интересно то, что он дает людям возможность автономии и свободы, делая транзакцию прозрачной, гарантируя тем самым добросовестность другого, независимо от того, хочет тот быть добросовестным или нет. Это не имеет отношения к каким-либо идеалам и мечтам граждан о том, как они хотели бы жить. Свобода оказывается тут побочным эффектом. Понимание того, что такое свободный человек и свободное общество, меняется.
Это общемировая рамка, но есть и важное локальное российское обстоятельство. Конфронтация с Западом, особенно после «дела Скрипаля», служит эффективным подспорьем в попытках вернуть элиту в Россию. Становится все труднее быть умеренным олигархом в Лондоне. К вам с недоверием будет относиться и Кремль, и британское государство, которое будет проверять источники ваших доходов. Для тех, кто стремится остаться нейтральным, мир становится крайне неудобным.
Меняется природа границ – теперь не между открытыми и закрытыми границами, а между жесткими и мягкими. Что-то подобное происходит и на Западе. Возьмите движение #metoo, которое, по сути, стремится к жесткому урегулированию отношений между мужчиной и женщиной. Флирт – тоже срединная позиция – тут главная цель.
– Раньше многие в России думали (я в их числе), что взросление детей тех, кто находится у власти в России, само собой приведет к формированию институтов, – семьям же нужно будет позаботиться о сохранении нажитого и мирной его передаче в руки наследников. Но спроса от тех, кому это вроде бы нужно, не чувствуется. Почему?
– В очень широкой перспективе все идеи, связанные с верховенством права, правовым государством и институтами, выросли в той исторической эпохе, в которой главными активами были земля и промышленное производство. Чтобы защитить такие активы, вам необходима автономия сословия землевладельцев и независимый суд. Вы же не можете взять землю с собой и переехать. Но как только богатство и капитал стали ликвидными, как только возможность выхода за пределы юрисдикции стала повседневной реальностью, снизился и спрос на институты.
В России определение собственности – то твое, что ты можешь защитить. Отсюда спрос на построение целой сети защитников скорее, чем на формирование независимых институтов. Если вы способны к защите своей собственности в России, вы должны обеспечить себе покровительство не одного представителя власти и одного учреждения, а создать диверсифицированный портфель защитников. Это отчасти объясняет низкий спрос на создание качественной правовой среды.
Еще одна область – образование. Для либералов образование, включая школы и университеты, есть, возможно, второй важнейший институт после независимого суда. Но мы живем во времена, когда домашнее образование становится все более реалистичным выбором. В США важность школы и университета как единственных источников образования снижается. В прошлом всегда можно было надеяться, что вы сможете организовать родителей на борьбу за хорошие школы, потому что только благодаря школе можно было обеспечить своему ребенку преимущество в жизни. Но сегодня родители могут вложить силы и средства в домашнее обучение и интернет-курсы. Все эти изменения отчасти – но не полностью – объясняют, почему традиционная институциональная рамка мышления, столь важная либералам из 1990-х, потеряла привлекательность.
Максим Трудолюбов
Обозреватель газет «Ведомости» и International New York Times
13 апреля, 13:08
Tags:
