Россия между 2018-м и 2024 годами — сценарии и тенденции

[ethicsrussia]

Переназначение Путина на дальнейший развал состоялось. Что и как дальше? Об этом аналитический

Доклад Владимира Пастухова

Озабоченность Кремля проблемой легитимизации предстоящих выборов президента России только делает более рельефным и очевидным то, что давно для всех является секретом Полишинеля: у народа России нет никакого другого выбора, кроме как юридически оформить политическую волю Владимира Путина, в чем бы она ни состояла.

Однако отсутствие политического выбора у народа России не избавляет его от необходимости делать исторический выбор. Россия находится на пороге принятия решения, от которого зависит, по какому пути пойдет страна по завершении посткоммунистического этапа ее истории. Проблема в том, что в условиях фактически восстановленной самодержавной власти выбор этот предстоит сделать одному человеку — Владимиру Путину. Его трагедия состоит в том, что он должен определить, как будет меняться Россия, в то время, как единственное, чего он сегодня желает — сделать так, чтобы она не менялась. Но, похоже, именно такого выбора ему история не оставила.

Зона комфорта

Режим Владимира Путина достаточно стабилен, и сегодня находится в зоне максимального политического комфорта. Несмотря на то, что ему приходится постоянно сталкиваться с разного рода внутренними и внешними вызовами, ни один из этих вызовов в настоящий момент не создает смертельной угрозы для его существования, потому что вплоть до сегодняшнего дня он успешно подавлял все три ключевых элемента революционной ситуации: экономическое недовольство, социальную активность и институциональный кризис.

Экономические трудности

Несмотря на то, что качество жизни все последние годы неуклонно падает по сравнению с достаточно тучными докризисными годами, стабильности режима с этой стороны ничего не угрожает. Подушка безопасности, защищающая режим от голодных бунтов, остается достаточно прочной. Имеется как минимум две серьезные причины (объективная и субъективная), по которым экономическое недовольство не достигает критических отметок.

Во-первых, общий уровень жизни как основной массы населения, так и — что особенно важно — среднего класса остается для России очень высоким. С обывательской точки зрения путинская эпоха выглядит как потребительский серебряный век, если его золотым веком считать застойные брежневские годы.

Во-вторых, в массовом сознании нынешнее благополучие резко контрастирует с воспоминаниями о стремительном всеобщем обнищании в лихие 90-е. Именно эта память зачастую обусловливает толерантность населения к относительному снижению уровня жизни последние несколько лет. В глазах населения благополучие нулевых возникло не столько вследствие благоприятной конъюнктуры на мировых рынках, обеспечившей уникально высокую цену на российские энергоносители, сколько благодаря политике Путина, который «укротил олигархов» и перераспределил доходы в пользу менее защищенных слоев населения. Таким образом, «дело ЮКОСа» и сегодня продолжает играть свою мифотворческую роль, работая на имидж Путина и стабильность режима.

При этом, как в свое время блистательно доказал на примере Февральской революции Юрий Пивоваров, важны не столько объективные показатели кризиса, сколько его субъективное восприятие. Иногда относительно неглубокий и скоротечный кризис может вызвать непропорционально мощное потрясение, если население не готово терпеть его, а бывает и наоборот.

Память о 90-х делает нынешнее поколение россиян чрезвычайно терпеливыми. Оно воспринимает эти годы как войну и переживает экономические трудности почти как послевоенное поколение, с его знаменитым мемом — «лишь бы не было войны!».

Иллюстрация: Майк Че

Социальная активность

С трудом приходившее в себя после шока 90-х, и в особенности после катастрофы 1998 года население России целое десятилетие оставалось в пассивном и подавленном состоянии. Однако волна кризиса 2008 года стала импульсом нового роста социальной активности, которая достигла пика в протестном движении городского среднего класса 2011−2012 годов. Эту социальную активность режиму было трудно подавить, но он сумел успешно ее канализировать и направить в другое, безопасное для себя русло, перехватив в 2013—2014 годах инициативу зарождающейся революции. Обществу была навязана мобилизационная модель развития, триггером для которой послужила аннексия Крыма, разбудившая и высвободившая дремавший до поры до времени националистический инстинкт. В течение нескольких лет в угоду этому инстинкту вслед за Крымом были последовательно «скормлены» две «колониальные» войны: на Донбассе и в Сирии. В конце концов, мобилизационный сценарий логично уперся в потолок глобального противостояния с Западом, после чего принял практически канонические советские параметры и стал перманентным фактором в жизни современной России, позволяющим пока выпускать любой протестный пар в патриотический свисток.

Пораженная «версальским синдромом» нация оказалась весьма отзывчивым материалом для посткоммунистического неоимперского проекта. Милитаризация мышления легла на хорошо подготовленную почву. Все попытки оппонентов Кремля пробить этот «блок», обнажая язвы и уродства режима, оказались пока безуспешными. Возмущение локализуется внутри пресловутых «четырнадцати процентов» населения.

Это позволяет Кремлю оставаться в рамках стратегии «удержания командных политических высот». В настоящий момент ему не нужен тотальный контроль над всем обществом, а достаточно управлять ключевыми процессами. Нет никакой необходимости в абсолютном подавлении свободы слова и информации, если достаточно прямо контролировать основные теле- и радиоканалы и косвенно влиять на все остальные СМИ, в том числе и открыто оппозиционные. Нет никакой необходимости устанавливать однопартийную систему, если можно удерживать контроль над декоративным парламентом с помощью неразменного «квалифицированного большинства» партии власти. Нет никакой нужды в массовых политических репрессиях, если для нагнетания того же уровня страха в обществе достаточно нанесения точечных и выверенных ударов по лидерам оппозиции и активистам. Это очень тонкая и гибкая, и поэтому надежная система контроля, но у нее есть свои уязвимости.

Институциональный кризис

В течение всего срока своего правления Владимир Путин успешно боролся с перманентным институциональным кризисом, развивая альтернативную систему управления страной. Структура посткоммунистической власти в этом смысле недалеко ушла от власти коммунистической: и там, и здесь сосуществуют виртуальная внешняя власть и реальная внутренняя. Но если в коммунистические времена за фасадом декоративной советской системы всем рулила партийная вертикаль с ее идеологическим кодексом поведения, то в путинской России за фасадом псевдодемократии всем рулит криминальная силовая вертикаль с ее понятийным кодексом поведения. Путину удалость выстроить параллельный мир русской власти, в котором неформальные отношения являются всем, а формальные — ничем. Созданная Путиным система двоевластия полностью соответствует каноническому описанию Солженицыным советской системы: «Жизнь, которая была видна всем, — производство, совещания, многотиражка, месткомовские объявления на вахте, заявления на получение, столовая, клуб, — не была настоящая, а только казалась такой непосвящённым. Истинное же направление жизни решалось без крикливости, спокойно, в тихих кабинетах между двумя-тремя понимающими друг друга людьми или телефонным ласковым звонком. Ещё струилась истинная жизнь в тайных бумагах, в глуби портфелей…, и долго молча могла ходить за человеком — и только внезапно на мгновение обнажалась, высовывала пасть, рыгала в жертву огнём — и опять скрывалась, неизвестно куда». Разница лишь в том, что тайная жизнь, воплощением которой была партийная машина, оказалась заменена тайной жизнью криминального синдиката, запаянного в экзоскелет морально разложившихся спецслужб. Впрочем, со своими задачами эта тайная власть долгое время справлялась весьма успешно, компенсируя импотенцию официальной власти.

Бегство из рая

Существующие параметры политической системы представляются Кремлю идеальными. Если бы действительно он мог сохранить их навсегда, нынешний режим существовал бы вечно, но сохранить эти параметры неизменными практически невозможно.

Компенсаторные механизмы, созданные Кремлем для сдерживания революции, конфликтуют друг с другом, в результате чего система постоянно «глючит». Лекарства оказались еще более вредоносными, чем та болезнь, которую ими лечат, поэтому «докторам» приходится постоянно экспериментировать с методами лечения, собственными руками создавая новые риски. Парадокс состоит в том, что никто не может добить эту систему, кроме нее самой. С одной стороны, вроде бы создана идеальная система защиты от любых внутренних и внешних возмущений, ни бунты, ни санкции для которой не страшны. С другой стороны, система так устроена, что тот, ради кого она выстроена, вынужден будет сам рано или поздно начать ее демонтаж.

Иллюстрация: Майк Че

Мобилизация vs социальная активность

В первую очередь, стабильность разрушается сверхвысокой ценой мобилизационного сценария развития, который вступает в противоречие с необходимостью обеспечивать относительно высокий уровень социальной защищенности населения. То есть необходимость купировать избыточную социальную активность вступает в противоречие с необходимостью поддерживать относительно высокий уровень экономической защищенности. Проблема вовсе не в падении цены на нефть и газ, с которой многие ошибочно связывают возможность кризиса. Даже самая нижняя предполагаемая ценовая планка оказывается почти в два раза выше показателей конца 90-х. Дело не в падении доходов, а в увеличении расходов. Милитаризация общества оказывается режиму не по карману. Возникает вилка: политическая целесообразность заставляет Кремль раскручивать маховик гонки вооружений, в то время как экономическая целесообразность требует немедленного сокращения военных расходов и перераспределения средств в пользу социальных программ.

Хроническая финансовая недостаточность способна в самое ближайшее время привести к инфаркту всей социальной инфраструктуры, в первую очередь образования, здравоохранения и пенсионного обеспечения. Дело в том, что все эти системы остаются по сути социалистическими, вышедшими из советского прошлого, а значит, предельно затратными. Они не приспособлены к работе в условиях бюджетного дефицита, в них нет гибкости, не заложена возможность дифференцированного подхода. Поэтому в отсутствие денег они просто «задыхаются» и перестают быть функциональными. В результате власть оказывается перед необходимостью начать перемены с самой неприемлемой для себя с политической точки зрения реформы — социальной. Выбор прост: либо продолжение милитаризации и реформа социальной сферы, либо сохранение советской социальной инфраструктуры и прекращение милитаризации. Путинский Боливар не вынесет двоих. Рецидив роста социальной активности в этой ситуации неизбежен.

Социальная активность vs институциональная стабильность

Особенность мобилизационного сценария состоит в том, что для обеспечения стабильности в политическую топку надо подбрасывать все новые и новые дрова. Крым и Сирия давно уже сгорели, надо идти в лес снова. Промедление приводит к тому, что социальная активность выходит из отведенных ей берегов и снова затекает в протестное русло (что, собственно, все и имели возможность наблюдать весной-летом 2017 года). Как бы ни примитивна была тема коррупции, но именно она поначалу выступает сублимированной формой нового социального протеста.

Не имея ресурсов замутить какую-нибудь новую Сирию, режим вынужден экспериментировать и искать нестандартные решения. В рамках этих поисков Кремль открыл второй фронт и стал конкурировать с оппозицией в борьбе с коррупцией, которая собственно и составляет основу путинской вертикали власти. Тем самым он рубит сук, на котором сидит.

Понятийная система, служившая Путину верой и правдой пятнадцать лет, перестает работать. Чиновники всех рангов, бизнесмены из ближнего круга десятками идут «на посадку» за то, что играли по правилам, которые до самого последнего момента считались негласной нормой. Дело Улюкаева продемонстрировало, что на смену понятийным отношениям приходит «беспредел» с его абсолютной непредсказуемостью. Это дезорганизует всю систему управления страной, нивелирует компенсаторные возможности «внутренней власти».

Путинская контрреволюция, поначалу казавшаяся такой успешной, запуталась в собственных ногах и споткнулась на ровном месте. Конечно, ситуация далеко не революционная, но все равно нехорошая. Она давит на «политический мозг» Кремля и заставляет его искать какие-то новые решения, нарушая главное правило эпохи: лучшее — враг хорошего.

Таким образом, все три основных элемента революционной ситуации на новом историческом круге явочным порядком восстанавливаются, как птица феникс, из пепла, а ресурсов уже нет — инструменты, которые были использованы для подавления революции, за пять с лишним лет были амортизированы. Нужно что-то менять, а менять нельзя, потому что существующая система идеальна. Это политический цугцванг. Политическая трагедия Путина состоит в том, что, создав неимоверным напряжением сил максимально комфортные условия для своей неограниченной во времени и пространстве власти, ближайшие несколько лет он, скорее всего, вынужден будет совершить побег из политического рая.

Возвращение модернизации

Когда Путин появился на Петербургском экономическом форуме «в медвежьей шкуре» и чужим голосом заговорил о биткоинах и блокчейнах, это было воспринято преимущественно как предвыборный курьез. В этом же ключе еще ранее было оценено назначение главой администрации Сергея Кириенко, который, безусловно, является одним из наиболее ярких представителей технократического направления внутри посткоммунистической номенклатуры. Осмелюсь предположить, что за этими и другими поверхностными явлениями скрывается нечто большее, чем предвыборный антураж. Они являются индикаторами действительного политического содержания завершающей фазы путинского режима. Этим содержанием будет дискуссия о модернизации России.

Проклятый вопрос, поставленный «смешным человеком» Медведевым, казалось бы, давно похороненным под обломками Херсонеса, возвращается из небытия и готов будет возглавить политическую повестку следующего президентского срока, причем поставлен он будет в наиболее неприемлемой для Путина форме — не как спор о том, модернизировать Россию или нет, а лишь обсуждение вопроса о том, как и когда ее модернизировать.

Все последние годы Владимир Путин инстинктивно и, заметим, очень разумно придерживался крайней консервативной позиции в отношении любых перемен. Кто бы и как бы ни склонял его к разного рода реформам, он всегда приходил к мысли, что лучшая реформа — это ее отсутствие, поэтому третий президентский срок Путина оказался круговым движением. Но рано или поздно с круга придется съезжать, весь вопрос в том, когда и куда.

Историческая роль Дмитрия Медведева, возможно, состоит в том, что он во время своего краткого «зиц-президентства» успел, словно мальчик из сказки о голом короле, сказать правду: с круга Россия может съехать или в модернизацию, или в пропасть. Но модернизировать Россию можно по-разному: можно перепахать ее мирным трактором, а можно проехаться по ней на танке.

Собственно говоря, миссия, от которой всячески хочет уклониться Путин, и состоит в выборе одного из двух возможных сценариев русской модернизации: «силовой модернизации» и «модернизации с человеческим лицом». Этот выбор для России не нов. Он красной нитью проходит через русскую историю от Ивана Грозного до наших дней, но от этого не становится более простым. Применительно к политическим условиям сегодняшнего дня он выглядит как выбор между двумя мега-проектами: проектом «Сечин» и проектом «Собчак». Но названия эти — условные. И тот, и другой не являются проектами Кремля в точном смысле этого слова, и даже личными проектами персонажей, давших им свое имя. Просто фигуры Сечина и Собчак неожиданным образом стали в данный момент олицетворением двух возможных сценариев общественного развития.

Иллюстрация: Майк Че

Проект «Сечин»

Сечин является скорее фигурой символической, чем политической. Он не числится лидером какой-либо формальной и даже неформальной партии. Вполне возможно, что, как и Остап Бендер, он сам лично даже не подозревает, какую мудреную комбинацию сегодня разыгрывает на политической шахматной доске. Тем не менее, действуя инстинктивно и в своих собственных интересах, он, как никто другой, стал воплощением определенной тенденции, и в силу этого — знаковым персонажем.

Сечин — не теоретик и не идеолог, но своими практическими действиями он наиболее полно и последовательно выразил то, что можно было бы назвать «философией силовых реформ». Эта философия глубоко укоренена в русской истории и культуре. Суть ее — в беззаветной вере в творческий потенциал насилия и возведении насилия в нравственный и политический абсолют. Это альтернативный западному путь модернизации, который, тем не менее, в России неоднократно демонстрировал свою эффективность. У него остается много открытых, и еще больше — скрытых приверженцев. Это модернизация, основными элементами которой являются тотальный страх как движущая мотивация и эксплуатация масс как главный ресурс. Модернизация по-сечински — это пистолет без доброго слова. Проект «Сечин» — это ширма для тех, кто продвигает сталинизм без коммунизма. В некотором смысле Сечин напоминает Берию — практика и циника, начисто лишенного каких-либо идеологических предрассудков. За полтора десятилетия правления вокруг Путина собралась целая коллекция охранителей разных мастей, врагов всяческих перемен, ностальгирующих по старым временам. Но тренд, который олицетворяет собой Сечин, не является охранительным. Люди сечинского типа не боятся перемен, они готовы ломать сложившуюся систему, особенно под себя; их не страшат реформы. Просто их реформы не имеют ничего общего с мечтами либералов о России с европейскими ценностями.

«Дело Улюкаева» наглядно продемонстрировало, что модернизаторы незападного толка не хотят ждать милостей от природы, а готовы подталкивать перемены, в том числе провоцировать Путина на более решительные шаги в нужном им направлении. Они хотели бы переформатировать власть под «сечинский стандарт», то есть раз и навсегда подчинить законность целесообразности, а цели определять единолично. Им продолжает сниться по ночам так и не построенная за двадцать лет вертикаль власти, оперевшись на которую, они хотели бы перетряхнуть Россию, а может быть, и весь мир. Русское православное и коммунистическое мессианство в соединении с «великой энергетической утопией» делает их безрассудно смелыми.

Проект «Собчак»

Собчак — еще более символическая фигура, чем Сечин. Неожиданным образом этот странный коктейль из гламура и семейных связей очень многим пришелся по вкусу. Авторство проекта «Собчак» быстро стало одной из самых обсуждаемых тем. Многие полагают, что оно принадлежит Кремлю, который создает таким образом противовес Навальному. Парадокс, однако, состоит в том, что с практической точки зрения соревнование по поиску в этом проекте «ушей Кремля» лишено смысла. Кем бы и как бы ни был зачат ребенок, значение имеет только то, каким он родился. Кто бы и какие бы смыслы ни вкладывал изначально в идею продвижения Собчак в политику, все это потеряло актуальность в тот момент, когда проект стал реальностью. Он срезонировал с накопившимися общественными ожиданиями и стал развиваться по своему собственному сценарному плану. Это не значит, что он будет успешным, но нет сомнений, что он уйдет далеко в сторону от первоначального проектного задания.

На Собчак сейчас замкнулись нереализованные надежды самых различных властных кругов и слоев общества в институциональной модернизации (те самые, которые пять лет назад замыкались на Медведеве). Именно поэтому ожидания от Собчак оказались значительно выше ее реальных политических возможностей. За нее готовы уцепиться все, кто мечется между «белым» и «красным» террором, между полицейским сапогом и революцией. Она приемлема и для старой «семьи», и для скрытой номенклатурной оппозиции, и для значительной части интеллигенции. Естественно, что она вызывает резкое неприятие у силовиков и революционной демократии.

Собчак эксплуатирует мечту о ненасильственной модернизации, которая укоренена в русской истории не меньше, чем силовая модернизация. Она пунктирной линией проходит от екатерининских реформ через обе александровские реформы к Витте и даже к Косыгину с Горбачевым и Ельциным. По сути своей Собчак — это не столько альтернатива Навальному, сколько альтернатива Сечину, хотя, может быть, и задумывалась иначе. Если Сечин своей брутальностью напоминает Берию, то Собчак — это Хрущев в юбке.

Программа Собчак — это программа универсальной «конверсии»: экономической, внутриполитической и внешнеполитической. Это доброе слово без пистолета. Избегая призывов к коренной ломке системы, она хочет придать ей благообразные черты. И по сути, и по форме это концепт «Перестройка 3.0», если под «Перестройкой 2.0» понимать неудавшийся проект Медведева. В Собчак, на самом деле, гораздо больше от Горбачева и Медведева, чем ей самой бы и хотелось.

Номенклатурные утопии

И «Проект „Сечин“», и «Проект „Cобчак“» являются по своей сути номенклатурными утопиями. Конечно, чисто теоретически Путин может возглавить одну из борющихся партий, став либо новым Сталиным, либо новым Горбачевым. Но на практике он не может позволить себе ни того, ни другого, и не столько в силу своей нерешительности, сколько из-за политической ущербности обоих проектов, каждый из которых отягощен неприемлемыми для него политическими рисками.

Риски «Проекта „Сечин“»

Было бы неверно утверждать, что концепция силовой модернизации полностью лишена смысла. И петровская, и большевистская модернизации были именно силовыми, и, в общем-то, весьма успешными. Мир знает много и других примеров успешных модернизаций неевропейского типа. Однако проблема в том, что в нынешних российских конкретно-исторических условиях повторить такой успех будет практически невозможно. Есть целый комплекс причин, превращающих сегодня «Проект „Сечин“» в утопию, в том числе демографические, культурные, технологические и геополитические.

Силовая модернизация является «ресурсоемкой». Она может быть успешной там, где общество в состоянии позволить себе легко списать со счетов истории несколько десятков миллионов людей. Эти миллионы — цена творческого насилия, которую неизбежно надо заплатить. Когда-то для России это не было вопросом, все русское крестьянство было пущено под нож ради индустриализации страны. Но у России Путина этого ресурса нет.

Не лучше дела обстоят и с готовностью элиты принять философию силовой модернизации и с радостью встать на «северо-корейский» путь развития. Несмотря на тщательно раздуваемый государственной пропагандой пожар патриотической истерии, в основной массе русские элиты в бытовом отношении давно являются европейскими. Следует напомнить, что Советский Союз пал не столько под натиском гонки вооружений, сколько потому, что не выдержал конкуренции с западным потребительским стандартом. И русское высшее общество, и средний класс тысячами нитей сегодня связаны с западным образом жизни, и легко они от этого не откажутся.

Имеются также естественные пределы того, что может быть достигнуто при помощи экзальтированного насилия. Одно дело — создавать ядерный щит по краденым или купленым американским чертежам, и совсем другое — вписаться в новое информационное общество, не имеющее границ и чертежей, которые можно украсть. Особенность современного этапа технологической революции состоит в том, что она практически неотделима от личности, и ее успех в значительной степени зависит от уровня творческой и общей свободы последней. Биткоины плохо размножаются в полицейском государстве.

И, наконец, несмотря на иллюзию восстановления имперского величия в полном блеске, современная Россия более, чем когда-либо за последние полтысячи лет своей истории, зависит как от Запада, так и от Востока. Четыре года русской весны показали, что это было бабье лето. Глобального противостояния как с Америкой, так и с Китаем Россия больше не сможет себе позволить, а в качестве «разводящего» она, похоже, ни тому, ни другому не нужна.

Риски «Проекта „Собчак“»

В отличие от силовой модернизации, институциональная модернизация в России теоретически возможна, но на практике трудноосуществима в силу крайне неблагоприятных культурных, экономических, политических и даже внешнеполитических условий.

Успех институциональной модернизации в значительной степени зависит от наличия предпосылок, в современной России отсутствующих: образованный и вышколенный бюрократический аппарат, эффективная судебная система, подвижный и относительно самостоятельный предпринимательский класс и тому подобные достижения европейской цивилизации, которые в России пытаются внедрить как минимум последние четыреста лет. Возникнуть одномоментно они не могут в любом случае. Соответственно, нужна сила, которая будет выдерживать вектор движения в течение всего того времени, пока эти предпосылки не разовьются до минимально достаточной степени. Какая это будет сила и откуда она возьмется, — вопрос, на который пока не дает ответа ни одна из предлагаемых институциональными реформаторами концепций.

Другой важной особенностью институциональной модернизации является то, что ее экономические плоды дают о себе знать лишь через определенное время после начала преобразований, в то время, как издержки ощущаются немедленно. Насколько болезненно население реагирует на этот разрыв, Путин имел возможность оценить по итогам первой попытки реформировать социальную сферу (так называемая монетизация льгот), правильной по сути, но обремененной неприемлемой политической ценой. Этот опыт надолго отбил у Кремля охоту к социальным экспериментам.

Не менее важно и то, что коррупция в России не является исключительной прерогативой «силовиков». К сожалению, опыт как девяностых, так и нулевых продемонстировал, что носители «либеральных» взглядов подвержены этому злу в не меньшей степени. Сегодня Кремль практикует управляемую коррупцию как один из ключевых методов контроля над обществом. В случае начала институциональных реформ он лишится такой возможности, при этом коррупция сама по себе будет процветать по-прежнему. И, наконец, интеграция в мировую экономику имеет как преимущества, так и недостатки. Она сделает Россию еще более уязвимой от конъюнктуры мировых рынков, чем сегодня. Поэтому многие в Кремле рассматривают изоляцию не столько как зло, но и как способ защиты слабой экономики России от чрезмерных перегрузок в случае повторения мирового финансового кризиса.

С точки зрения Путина, ни «Проект „Сечин“», ни «Проект „Собчак“» никогда не будут казаться достаточно убедительными и безопасными, не говоря уже о том, что в случае их успешной реализации (что практически невероятно) ни в том, ни в другом проекте для него не останется места, так как лидерство закрепится за авторами продвигающих проект партий.

Продолжение следует